Лев Рубинштейн о времени и языке

февраль 2008

Лев РубинштейнЛев Рубинштейн прописан в учебниках по русской литературе как поэт-концептуалист 70-х гг. ХХ века. В начале века двадцать первого он остался и поэтом, и концептуалистом, но при этом взвалил на себя еще одну тяжелую ношу: сегодняшний Лев Рубинштейн – один из самых внимательных и тонких летописцев повседневности. Впрочем, ноша эта ему по плечу и вовсе не в тягость. Об этом и кое о чем другом с ним побеседовала Ксения Елкина специально для OZON.ru.

- Чтобы писать такие эссе, как Ваши, подмечая каждую мелочь, каждую деталь бытия, необходимы, вероятно, какие-то особенные черты характера? Ведь многие пройдут и не заметят, а Вы вот все запоминаете и потом записываете еще.

- Ничего особенного не нужно. Кроме любопытства, пожалуй. А у меня это любопытство переросло в профессию. Ведь вот в жизни каждого ребенка есть период, когда он начинает много и очень интересно разговаривать, выдавать фантастические фразы, делать такие логические построения, что никакому взрослому не дано. И кто-то из родителей это запоминает и способен пересказать много лет спустя, кто-то записывает, чтобы не забыть, а кто-то попросту не замечает. А между тем у него на глазах происходит становление личности, которое можно с легкостью наблюдать через языковые проявления.

- Вот и Вы - ставите диагноз эпохе, базируясь только на, что называется, лингвистических показателях…

- По крайней мере, мне бы этого хотелось, и я рад, если это действительно так.

- Когда-то у Вас была четко очерченная аудитория: интеллигенция, диссиденты, те самые теперь уже легендарные семидесятники. Сегодня круг ваших читателей расширился?

- Вполне вероятно, да. Я писал колонки в некогда громких еженедельниках, продолжаю писать в Интернете. Другое дело, что пишу-то я все равно для себя и для тех пятидесяти человек, которые слушали меня тридцать лет назад и слушают сейчас. Мне этого вполне достаточно. У меня нет амбиций стать рупором эпохи.

- Но мне кажется, цель Ваших эссе - напомнить людям о недавнем прошлом, которое многие предпочли молниеносно забыть.

- И это тоже.

- Тогда почему Вы говорите, что не заботитесь о широте аудитории? Ведь те пятьдесят человек, о которых вы говорите, наверняка и сами все помнят. Важно, чтобы помнили другие, те, кто умеют хорошо забывать.

- Наверное. Вот я же даю интервью - уже не первое за этот месяц. Можете считать это заботой о расширении аудитории. Хотя на самом деле главным для меня является собственный, внутренний критерий. Я стараюсь писать так, чтобы нравилось мне самому.

- То есть тираж, премии, рейтинги, продажи вас не особенно интересуют?

- Не особенно. При этом я предполагаю, что масса сегодняшних писателей пишут книги, чтобы заработать денег. Или, к примеру, получить премию. Поэтому я, признаться, современной литературы практически не читаю. Написал ты роман, решил заработать, а я-то тут причем?

- Еще в современной литературе принято материться. И герои ваших эссе тоже матерятся.

- Вот именно, что герои. За рамками прямой речи я никогда не позволяю себе материться.

- Сорокин поступает так же.

- Совершенно верно.

- Кстати, о Сорокине. Вот скажите, почему мат в его книгах, или, к примеру, в Ваших - звучит гармонично и не раздражает. И при этом есть масса других романов, от которых несет заборной бранью.

- А вот это, кстати, очень интересная тема. Гениально матерится Сорокин. Гениально матерится Алешковский. Это, на мой взгляд, и есть лакмусовая бумажка качественной литературы: если от мата тошнит, значит, со всем остальным в книге тоже дело плохо. А если кажется, что все к месту, то это показатель хорошего текста.

- Ваша книга - подборка эссе, в разное время опубликованных в разных изданиях. Почему не роман?

- Потому что я не люблю жанр романа - это раз. Короткая проза, на мой взгляд, единственная возможная форма повествования сегодня. Во-вторых, это эссе, но не просто перепечатанные и изданные, а тщательно подобранные, выстроенные в строго определенном порядке. Кстати, когда я пишу свои колонки, то оцениваю их по двубалльной системе: войдет оно в книгу или не войдет? Будет ли оно интересно читаться через 5 лет? 10? 50?

- Раньше - по жанровому признаку - было так: Кибиров, Пригов, Рубинштейн. А сейчас скорее так: Вайль и Генис, Рубинштейн.

- По жанру - может быть. Но по духу первый круг мне все-таки ближе до сих пор.

- Что это за круг?

- Его сложно как-то четко очертить. Помимо общности взглядов на искусство у нас была еще одна отличительная черта, касающаяся отношения к власти.

- Но в те времена власти противостояли все, кто хоть как-то умел думать.

- В том-то и дело, что мы не противостояли. Мы относились к ней негативно, и этим ничем не отличались от многих других людей. Но при этом, в отличие от некоторых, мы не шли на открытое сопротивление. Но и не шли на духовные или интеллектуальные компромиссы. Мы просто жили и старались вести себя таким образом, так, будто власти не существует вовсе. Мы ее не замечали вовсе. Говорили то, что хотели, делали то, что хотели. Не оскорбляли власть и не пытались ее задирать. А просто ее не замечали.

- Сейчас Вы тоже пишете и делаете много того, что в нынешнее время может показаться по меньшей мере неразумным… Не боитесь?

- Не боюсь. Я продолжаю придерживаться того же принципа, что и раньше. А там видно будет.

Похожие статьи:

Олег Нестеров о хорошей музыке и новой книге

Артемий Троицкий об андеграунде и арьергарде

Сергей Шнуров о ботинках и крепком черепе, интервью

сайт знакомств